Муха села на варенье, вот и все стихотворенье. Хотите утонуть в густом сиропе? Вам сюда. В этом сиропе уже плавают роза с флердоранжем, ирис и невероятное количество мускуса. А кажется, будто плавают сливы. Цветы в сумме дают фруктовость, которой там на самом деле нет. Похожее превращение есть в Narcisse Noir Caron, только там флердоранж с мускусом прикидывается виноградом.
Невероятная ядовитая сладость Унгаро проникает повсюду, даже выстилает ноздри изнутри. Избавиться от нее невозможно. Достаточно одной капли. Унгаро будет преследовать вас сутками. Не дай бог попасть на одежду — пара стирок не спасет.
Через пол часа слипания всего и вся в сиропе обнаружится табачная крошка, кедровая кора и, к сожалению слишком мало острого зеленого кориандра. Он мог бы оттенить сладость, но силенок не хватает.
Год рождения 1977, снят с производства, автор неизвестен. Не понимаю, как этот парфюм может у кого-то закончиться? Тем не менее, за ним гоняются поклонницы, запасают впрок. Сумасшедшие тетки 🙂 Не прикасалась к нему лет 5. Решилась нанести на кожу, обнаружив, что содержимое атомайзера напрочь испарилось. Осталась последняя капля. Теперь эта последняя капля добивает лошадь.
Opium YSL
Давным давно, когда я была еще маленькой девочкой, живущей в стране развитого социализма и жесточайшего дефицита, моя тетя, работавшая в Шереметьево-2, прислала духи. Мне и сестре по крошечному флакончику. Сестра — человек шустрый, поэтому имела возможность выбрать. Мне осталось то, что осталось. Ей Opium, мне Fahrenheit. Плевать, что мужской, тогда любым хорошим духам были рады. Я его искренне любила. Но к сестрициному Опиуму тоже прикладывалась. С восторгом, как говорится, и трепетом.
Вязкий, волнующий, взрослый. В нем действительно было что-то наркотическое и алкогольное. Духи для плохой девочки? Не знаю. В нем была сила, которой не обладают порочные существа, сбившиеся с пути. В Опиуме не было разрушения и саморазрушения. Мощная чувственность при наличии ясного ума и внутреннего стержня. Восточная томность без гаремных излишеств. Игра света и тени, рыжий шелк и синий бархат.
Но все это в прошедшем времени. Современный Опиум стал криклив. Будто живую концертную запись оцифровали, вычистили, задрали верхи, сгладили низы. Он стал плотнее, между нотами не просунешь и иголку. И он перестал дышать.
Опиум, который я помню и максимально близкий к нему, который прислала из солнечного Лос-Анджелеса Даша (образец №1) начинается с легкого вздоха. Будто по пробкам, ноябрю, грязи и сырости едешь, потом идешь, сворачиваешь, спускаешься по темной скользкой лестнице, распахиваешь дверь и оказываешься в жарко натопленной комнате, где полумрак, смеющиеся и уже не совсем трезвые люди, знакомые лица. Кто-то забирает твое сырое пальто, добрый человек протягивает стакан глинтвейна, друг прикуривает сигарету. Расслабься, здесь все свои, здесь тебе рады. Это потом, спустя часа два дым и гремящая музыка утомят, в виски вобьется гвоздь и станет нечем дышать. Захочется сбежать обратно в ноябрь. А пока — маленький праздник без повода. С которого ты волен уйти.
Единственный Опиум, который я люблю и могу выносить (не носить, а именно выносить) — старенький выпуск геля для душа и крема для тела. Даже духи в микродозе быстро утомляют. Не хочу разнашивать, привыкать, приучать себя. Пусть все останется как есть. Опиум в воспоминаниях, я — здесь и сейчас.
Merefame Menard
От начала и до конца — ощущение постановочного кадра. Будто яркая картинка из журнала. Перед нами эклектичный интерьер. Светлый дом в сливочных, белых и цвета семги тонах. Винтажная мебель, суперсовременная отделка. Под истончившимся от времени золотистым жаккардом абажура — энергосберегающая лампа. Все прекрасно в этом стерильном помещении, только людей нет.
Первые ноты Merefame напоминают коктейль из старых ароматов Ricci. Сухая гвоздичная Nina, горечь, зелень и мыло L`air du temps. Слегка переболтаны. Те капли жасмина, гиацинта и ландыша, что есть в обоих, соединились и стали ярче. Но не живые цветы, а выпуклое отражение их в лужице глицерина. Вся поверхность Merefame будто восковая, покрыта яблочным пектином. Следы многочисленных цветов угадываются и в запахах предметов обихода. Отдушено всё, даже зубной порошок. Но пахнет деликатно, ни одна деталь не доминирует.
Видимо, я плохая хозяйка. Такие идеальные дома будят во мне беспокойство. Хочется что-то разбить, пролить или хоть как-то нарушить правильный порядок предметов или сочетание цветов. Например, забросить на люстру фиолетовые носки.
Не знаю что за концентрация у меня в пробирке, но я её боюсь. Говорят, делал сам Ги Робер. Не очень-то похоже на другие его работы. Что я делаю не так? Почему образец классической парфюмерной архитектуры, компонентно богатый Merefame оставляет меня равнодушной?
N’Aimez Que Moi Caron
В своей классификации роз я отнесла N’Aimez Que Moi в раздел кондитерских. Это правда. Но только отчасти. И дело даже не в том, что кондитерский — не значит сладкий.
N’Aimez Que Moi дает целую гамму вкусовых и тактильных ощущений — горечь густого масла, терпкость жесткой зелени, холодную вязкость и трепет розового желе, пергаментный хруст засахаренной фиалки.
А еще N’Aimez Que Moi не моноаромат розы. Ни в коем случае не делайте выводов в первые 15 минут знакомства. Я понимаю, что теперь так принято, но Caron требует и заслуживает иного отношения.
«Посадите» N’Aimez Que Moi на горячую кожу. За ушами, на затылок, на плечо. Не ищите правды, уткнувшись носом в запястье — получите по носу. И поделом.
Облако N’Aimez Que Moi, в котором вы окажетесь, даст совсем иную картину, чем при рассматривании через ноздрю. Это эпическое полотно размером 3х6 метров и оценивать его нужно отступив на пару шагов.
В облаке не будет едкого розового масла. Будет приз — нежнейший дымчатый сандал, оррисовая крем-пудра, пыльца золотых бабочек и серый мох. Не ждали мха? А он есть. И дерево есть. А роза лишь газовым шарфиком вокруг.
Эрнест Дальтрофф, 1916 год, разгар Первой мировой, письма с фронта, молчаливые дамы с густыми тенями на глазах, воспоминания об изящных пирожных и букетах. N’Aimez Que Moi.