Первый вдох сделать непросто как в горах, в разреженном воздухе. Но воздух этот чист и сочен как древесный сок, жесток как волокна, защищающие рыхлую сердцевину, горек как тонкая зеленоватая кора молодых веток.

Кипарис-хиноки тоже чуждается людских селений. Он так хорош, что из него строят дворцы, «где крыты кипарисом кровли крыш у трех иль четырех прекрасных павильонов». А в начале лета он словно перенимает у дождя его голос. В этом есть особая прелесть.

Древесного сока так много, что кажется, будто вся жизнь дерева вытекает сквозь пальцы. Жесткость отходит на время, уступая место прозрачной печали.

Туя-каэдэ невелика ростом. Концы листьев, когда они только-только распускаются, чуть отливают красным. И вот что удивительно! Листья у нее всегда повернуты в одну и ту же сторону, а цветы похожи на сухие скорлупки цикад.

Сок и смола сочатся свквозь толстую бурую кору и капают в опавшую пожелтевшую хвою, на отполированные дождем и ветром оголенные мощные корни, скатываются шариками в пыли. Через сотни тысяч лет эти шарики могут стать янтарем.

Асунаро — это кипарис. Не видно его и не слышно о нем в нашем грешном мире, и только паломники, посетившие «Священную вершину», приносят с собой его ветви. Неприятно к ним прикоснуться, такие они шершавые. Зачем так назвали это дерево — асунаро — «завтра будешь кипарисом»? Не пустое ли это обещание? Хотела бы спросить у кого-нибудь. Мне самой смешно мое ненасытное любопытство.

Камфарные ноты щиплют нос, древесная труха скрипит на зубах. Запах уплотняется и багровеет как солнечный диск на закате. Отдельные ноты утрачивают свой уникальный характер, голос, ритм. В этом нет больше необходимости. Они поглощены.

Дерево, которое зовут белым дубом, прячется всех дальше от людей, в самой глубине гор. Видишь разве только его листья в те дни, когда окрашивают церемониальные одежды для сановников второго и третьего ранга. И потому не скажешь о белом дубе, что он поражает своей красотой или великолепием. Но, говорят, он может обмануть глаз, такой белый-белый, словно и в летнее время утопает в снегу. И чувствуешь глубокое волнение, когда его ветка вдруг напомнит тебе старинное предание о том, как Сусаноо-но микото прибыл в страну Идзумо, или придет н апамять стихотворение Хитомаро.

Цвет, свет, влага, вкус перенасыщенны, где-то совсем рядом с пределом чувствительности. Но после всякой кульминации наступает успокоение. Дыхание выравнивается, остаются горечь и смолистое тепло. Начало и конец палки. Крути ее как хочешь.
Угасая, запах снова возвращается к тому, с чего начал — к жесткости. Но жесткость эта иного происхождения. Это уже не молодое упругое дерево, а старая сухая пластинка палисандра, способного кружиться в воздухе как лист бумаги, испещренной иероглифами.

Беспомощный и жалкий. Вот так. В двух словах. Я как подопытный кролик отличаюсь крайне холодной шкурой, способной растянуть раскрытие любого аромата на слишком большое время. Поэтому стараюсь просто терпеливо ждать. Мне сказали, что будет корица, я ждала корицу. Ждала, ждала ….. часа полтора ждала. В ожидании корицы мне крутили неубедительное жидко-апельсиновое вступление, потом было немного фирменного лютеновского распаренного ириса, потом вообще была пауза. И только после нее выдали но не корицу — густую, пыльную, горькую а неубедительные остатки Теоремы Фенди.